Граница - это не только линия на географической карте. Это, с одной стороны, не просто край, рубеж некоего географического пространства, территории, а некий край пространства власти, т.е. территории, стратифицированной при помощи властных технологий, а с другой - это зона соприкосновения, пресечения, наложения различных, часто разнотипных, пространств и столкновения различных структур власти.

В зависимости от генетики и специфики форм существования пространства власти и от характера взаимодействия, соприкосновения различного рода властных структур можно выделить различные типы границы как специфического сегмента пространства власти.

Тип границы, во всяком случае, если говорить о России, - это прежде всего эманация типа колонизации, плюс особенности географической среды, плюс воздействие геополитических императивов, плюс влияние цивилизационных различий и контактов, плюс демография. И, если говорить о структурах власти, только в последнюю очередь это военно-техническая полоса.

Важно понимать не только своеобразный алгоритм, в соответствии с которым выстраивается пространство власти, но то, как заворачиваются его края, то, как одно пространство власти переходит в другое, сталкивается с другим, накладывается на него.

Не менее важно определить, какие проблемы социума, общества, государства связаны с внутренней организацией пространства, и какие - с механикой его соприкосновения с иными пространствами?

В данной статье кратко рассмотрим разные типы российской границы, их природу и функции.

1. Феномен технологической недостаточности / избыточности

Но прежде введем еще два необходимых для анализа феномена российской границы понятия, тесно связанных с нашим пониманием пространства власти.

В свое время известный историк и методолог М.А.Барг подчеркивал, что необходимо рассматривать функционирование системы как единство моментов износа и восстановления структуры . В России, как представляется, проблема восстановления технологической (властной) структуры была связана не только и не столько с износом властной техноструктуры, сколько с ее хронической недостаточностью. Неоднородность, гетерогенность технологической структуры, предопределенная спецификой российской колонизации, предполагает и определенную неравновесность этой структуры. В разных точках российского пространства власть действует с различной интенсивностью, различной скоростью и обладает различными возможностями самовоспроизводства, регенерации и обновления собственной структуры.

Однако технологическая недостаточность не может пониматься примитивно, лишь как слабость власти. Технологическая недостаточность, конечно, подразумевает слабость и неэффективность властного механизма; но эта слабость может иметь различные следствия, от невозможности власти стратифицировать естественное географическое пространство или перестратифицировать пространство власти до безграничного осуществления прямого насилия, компенсирующего технологическую недостаточность, т.е. до утверждения предельно жестких макротехнологий.

В то же время отдельные сектора, узлы, географические локусы и коридоры российского пространства власти были предельно насыщены технологически. Технологическое перенасыщение, технологическая избыточность, по сути, вело к тому же проявлению насилия, что и технологическая недостаточность, присущая огромным пространствам на Востоке, правда, скорее не к вспышкам, сполохам насилия, а к его своеобразной кристаллизации.

Вспомним известное высказывание Элиаса Канетти: Власть, в противоположность насилию, пространнее, в нее входит больше пространства и больше времени . Вероятно, моделям анализа, противопоставляющим власть и насилие, присуща определенная ограниченность; скорее, насилие следует понимать как важнейшее измерение власти. Такой подход, однако, порождает целый ряд новых вопросов. Как действует власть и как востребуется насилие там, где власть технологически несостоятельна, недостаточна? Как осуществляется власть, ставшая чрезмерно пространной и вобравшая в себя немерянное количество времени, т.е. власть медленная? Не уравновешивается ли особое качество власти, связанное со спецификой ее пространственного ареала, неким новым качеством насилия? Не связано ли в той или иной степени преобладание активного насилия в России СССР после 1917 г. с технологической недостаточностью власти (то есть медленностью воздействия и неэффективностью технологической структуры, неспособностью последней к регенерации и трансформации)?

2. Дон как тип границы: власть и образование независимых социальных пространств

Начнем с Дона как с границы, сформировавшейся в значительной степени под влиянием стихийной, народной колонизации. Все прочие типы границы и приграничного пространства выстроены, напротив, властью и властной колонизацией. В этом смысле можно сказать, что исторически формирование и уничтожение границы типа Дона - своего рода момент бифуркации, выбора доминирующего типа колонизации и доминации определенного типа пространства власти.

Донское казачество обеспечивало относительную безопасность рубежей государства, но вместе с тем тип организации границы, приграничного пространства власти представлял серьезную угрозу для ядра этого властного пространства. В связи с чем зона границы была насильственно переструктурирована .

Восстание Булавина (1707-1708), в сущности, стало реакцией на попытки насильственного переструктурирования пространства, в котором стихийная казачья колонизация столкнулась с целенаправленной правительственной.

Исторически условием личной свободы для казаков было несение государевой службы, выполнение определенных функций по охране рубежей государства. Именно посредством службы, оплачиваемой государевым жалованием, казачий регион включался в централизованную властную структуру. В конце XVII в. эта специфическая, ограниченная включенность начала подрываться. Именно в это время казачество начинает заниматься хозяйственной деятельностью, прежде всего хлебопашеством. Это - нечто новое в истории Донского края, и это новое угрожает сложившимся институтам и технологиям власти, поскольку казак-хлебопашец (потенциально экономически независимый от государства) ставит под сомнение свою дееспособность как воина. Но, главное, ослабляя свою связь с военизированной структурой, казаки, пашущие землю, фактически выламываются из существующей, организованной через центр техноструктуры, давая импульс к созданию параллельного, независимого от центра социального пространства.

Более того, анклавы свободной хозяйственной деятельности, привлекая крестьян соседних губерний, провоцируют их побеги, иными словами, разрушают сложившуюся к середине XVII в. (вспомним знаменитое Соборное Уложение 1649 г.) технологическую структуру, основой которой была жесткая локализация населения. Именно в этом контексте знаменитое булавинское восстание можно рассматривать как социально-политический симптом фундаментального конфликта двух типов колонизации российского пространства.

Отмечу, кстати, что в известный момент для восставших сохранение спецификаций пространства, складывавшегося в ходе стихийной, народной колонизации, вопреки желанию центральной власти, было важнее, нежели ценности государства; поэтому вполне серьезно обсуждался план перехода под покровительство турецкого султана .

Известно, что Петр 1 велел свесть, т.е. ликвидировать, казачьи города, построенные в нарушение царских указов, в стороне главных коммуникаций, от больших дорог, которые казаки призваны были блюсти и охранять, а жителей их поселить по большим дорогам. А также - никаких беглецов не принимать, всех же пришлых людей, которые появились на Дону после 1695 г. (т.е. после первого Азовского похода), отсылать в русские города, откуда кто пришел.

Эту сверхзадачу власть смогла осуществить лишь после подавления восстания Булавина. 19 июня 1708 г. Петр 1 писал майору Василию Долгорукому, начальнику экспедиции по подавлению восстания, брату убитого казаками князя Юрия Долгорукого: Является из ваших писем некоторое медление, что нам зело неприятно, и когда дождетеся нашего баталиона Ингермонландского и Бильсова полков, тогда тотчас подите к Черкаску, и, сославься с губернатором азовским, чини немедленно, с божей помощию, промысел над теми ворами, и которые из них есть пойманы, тех вели вешать по городам украинским. А когда будешь в Черкаском, тогда добрых обнадежь, и чтоб выбрали атамана доброго человека, и по совершении оном, когда пойдешь назад, то по Дону лежащие городки також обнадежь, а по Донцу и прочим рекам лежащие городки по сей росписи разори и над людьми чини по указу: надлежит опустошить по Хопру сверху Пристанной по Бузулук; по Донцу сверху по Луган; по Медведице по Устьмедведицкой, что на Дону. По Бузу луку все. По Адару все. По Деркуле все. По Калитвам и по другим заданным речкам все. А по Илавле по Илавлинской, по Дону до Донецкого надлежит быть так, как было .

Иными словами, казачьи городки, расположенные в северной части бассейна Дона, по его притокам, в зоне столкновения идущей с севера на юг властной, правительственной, помещичьей и монастырской колонизации со стихийной народной колонизацией, опиравшейся на беглых крестьян как на главный трудовой ресурс, подлежали тотальному уничтожению. Поселения по Дону, в традиционной зоне казачьего проживания, следовало пощадить и сохранить как опору власти.

Царская воля выполнялась неукоснительно. Как писано было в одном из донесений царского воеводы кн. Г.И.Волконского, дабы воров искоренить, решено было жилищи их до конца разаренить , что и было выполнено. При разгроме казачьих городков было казнено от 7 до 7, 5 тыс. человек . Множество беглых крестьян было принудительно возвращено в места своего проживания в Центральной России.

Кстати, разгром зоны свободного хлебопашества после булавинского восстания - далеко не единственный пример такого рода действий власти. Когда после взятия Азова в 1696 г. опасность татарских вторжений резко уменьшилась, вольные поселенцы буквально хлынули за границы старой засечной черты, т. е. создававшейся десятилетиями линии укреплений, предохранявших Русь от набегов с юга. Власть категорически воспрепятствовала свободной колонизации пограничных земель за чертой. Центр попытался контролировать процесс стихийной колонизации и, не сумев этого сделать, встал на путь уничтожения зоны свободной колонизации. Так, еще в 1699 г., следуя указу Петра 1, отряд воеводы И.Тевяшова уничтожил вольные поселения в бассейне Битюга, левого притока Дона. Согласно отчету, было сожжено 1515 дворов, а жители были согнаны с мест свого поселения и сосланы, и в том же году занимаемые ими земли были переданы в ведение Приказа Большого дворца для переселения на них дворцовых крестьян .

Таким образом, на рубеже XVII-XVIII вв. иначе организованная периферия властного пространства сужается, а ядро этого пространства, устроенное технологически единообразно, расширяется. Пространство власти как бы пожирает свою периферию.

В известном смысле, в новом историческом контексте здесь повторяется коллизия 70-х годов XVI в. - великого запустения центральной России после завоевания Казанского и Астраханского ханств и массового бегства населения на новоприсоединенные восточные окраины государства. Тогда эта коллизия вызвала резкое и, что примечательно, по историческим меркам стремительное ужесточение технологий локализации, проявившееся прежде всего в усилении закрепощения крестьян (главными вехами этого процесса были отмена так называемого Юрьева дня в 1581 г. и принятие Соборного Уложения в 1649 г., юридически оформившего систему крепостного права на Руси).

В начале XVIII в. власть обязана была найти новые средства и новые резервы решения аналогичной по сути коллизии - разрушительного действия вольных украйн державы на ее сложившееся географическое и технологическое ядро. Сделать это предстояло в ситуации, когда главный резерв - ужесточение технологий локализации в государственном ядре, интенсификация крепостного права - был уже в значительной мере задействован. И тогда был избран самый радикальный путь - полное подавление колонизации-расселения как процесса и типа освоения территории и уничтожение созданных в рамках этого процесса социальных пространств.

Но восстание Булавина имело и важные технологические последствия. Власти стали ясны недостаточность и примитивность технологических механизмов, при помощи которых районы южной периферии включались в глобальную техноструктуру.

Технологическую составляющую необходимо было усилить, причем не просто некую абстрактную технологическую составляющую, а технологическую составляющую, адекватную колонизации-переселению как виду стратификации территории. И это делается на протяжении всего XVIII в. Речь идет прежде всего о дальнейшем ужесточении системы крепостного права указами Екатерины II и о радикальных технологических экспериментах вроде военных поселений, которые в России начали создавать еще до Отечественной войны 1812 г., причем на первом этапе примерно теми же методами, что и казачьи заслоны на Дону, в Поле: путем переселения зависимых крестьян.

Основой любого локализующего механизма является установление связи индивида с землей, чаще всего с землей как сельскохозяйственным ресурсом, т.е. с физической, материальной формой существования пространства. Эта связь материализуется в установлении того или иного способа владения землей, ее обработки или прикрепления к ней. Неукорененность на земле, отсутствие прочной связи с ней делают возможным свободное, стихийное перемещение значительных масс людей (вспомним в этой связи зазвучавшие во время булавинского бунта угрозы восставших царю: все очистим, с Дону реки сойдем). Кроме того, как показало время, властные структуры в землях, населенных не только и исключительно казаками, а как казаками, так и крестьянами, технологически более устойчивы, несмотря на трения между представителями двух этих сословий (а отчасти и благодаря этим межсословным трениям). Одной из причин булавинского восстания было запрещение казакам заниматься земледелием, совмещать это с выполнением воинских обязанностей - и, после формального разрешения делать это, - жесткое воспрепятствование стихийной, неуправляемой колонизации, предельное ужесточение методов сыска оседающих на новоколонизуемых землях беглых крестьян. Тем не менее впоследствии после включения в жесткую технологическую структуру власти, казаки получили возможность обрабатывать землю, т.е. были определенным образом локализованы в пространстве власти, хотя это и не была доминировавшая в России локализация посредством закрепощения.

Более того, с течением времени и изменением политических и геополитических реалий приграничное пространство перестает быть таковым. Происходит перерождение приграничной властной ткани.

Это связано не только с расширением технологически единообразно устроенного ядра пространства власти, а своего рода поглощением границы, смещением геополитических рубежей, ликвидацией приграничной буферной зоны разросшимся властным ядром. В частности, историки зафиксировали исчезновение многих возникших в XVII в. как военные крепости, т.е. выполняющих защитные функции, городов. Городские укрепления разрушаются, военная служба населения уходит в прошлое, торгово-ремесленная деятельность жителей сокращается. Власть, в свою очередь, наделяет гарнизоны городов-крепостей землей вместо денежного жалования, облагает горожан, как и сельских жителей, натуральным хлебным налогом, т.е. фактически побуждает население городов-крепостей заниматься земледелием. В итоге к концу XVII - началу XVIII в. население многих малых городов окрестьянивается, а сами города превращаются в села .

В подобных случаях демилитаризация пространства власти влечет за собой его трансформацию и развитие его чисто гражданских, хозяйственных компонентов. В иных случаях девальвация военно-технической, оборонной составляющей и связанное с этим снижение интереса власти и государства к приграничным пространственным ареалам вызывали нечто противоположное, а именно дегенерацию и омертвение ранее стратифицированного властью пространства.

3. Север: что после ГУЛАГовой колонизации?

Пространство русского Севера сформировано своеобразным сочетанием медленной многовековой стихийной колонизации, осуществляемой сравнительно малочисленными людскими ресурсами, и стремительной ГУЛАГовой колонизации XX в., означавшей насильственное перемещение, переброску огромных человеческих масс и целенаправленное насильственное освоение ресурсов Севера. Север удерживался структурой, созданной властной колонизацией, уязвимой тогда, постольку и в той мере, когда, поскольку и в той мере, в какой уязвима власть, сосредоточенная в центре структуры власти.

Нынешняя деградация Севера - следствие обнаружившейся слабости центральной власти, немедленно выявившей недостаточность технологических механизмов. В какой-то мере процесс колонизации, стратификации территории пошел вспять: мы наблюдаем деградацию обширных пространств Севера и Северо-Востока.

Единственная альтернатива, которая нам сегодня предлагается, - это замена правительственной по типу, а по форме ГУЛАГовой, колонизации Севера монополистической, даже олигархической (или, если учесть, что постсоветские олигополии не могут возникать и существовать без поддержки государства, - государственно-олигархической) колонизацией. Происходит захват принадлежащих государству естественных ресурсов, ставших в свое время главным стимулом освоения Севера, и производственных мощностей, созданных для их освоения (вторая, помимо ресурсной, группа причин, - чисто военная) крупными сырьевыми (нефтяными, газовыми и т.д.) монополиями.

На этой основе, однако, может быть выстроен только весьма специфический и уродливый тип социального пространства и гражданского общества. Общества, зависимого от факторов и сил, расположенных как бы вне его и ему неподконтрольных.

На самом деле ответственность за трансформацию пространственных структур, созданных властью в процессе принудительной колонизации, должна быть возложена на государство, как это и происходит у большинства наших северных соседей. Еще раз подчеркну - не на власть, отстаивающую прежде всего свои эгоистические интересы и смотрящую на проблемы страны через призму собственного выживания, а на государство, как институт общества.

4. Дальний Восток

Феномен технологической недостаточности в наибольшей степени проявился и проявляется на восточных окраинах России. Речь идет как о регионах, входящих ныне в состав России (Курильские острова, Камчатка), так и территориях, некогда колонизованных русскими, но не удержанных в составе Российской империи (Русская Америка).

Специфическое ощущение геополитических реальностей, повышенная осмотрительность и сиюминутный прагматизм досоветских правителей России, особенно в XIX в., заставляли их думать прежде всего об обеспечении безопасности ближних границ и подступов, не останавливаясь при этом перед серьезными уступками и потерями тех территорий, которые не могли быть эффективно стратифицированы властью (речь идет прежде всего об Аляске). Но даже эта сверхосторожная линия, как показали дальнейшие события и, в частности, русско-японская война 1904-1905 гг., не смогла обеспечить тогдашней Российской империи сохранение в полном объеме своих территорий на Дальнем Востоке.

И если в начавшейся через полвека борьбе России-СССР и США за остров Врангеля победил сильнейший, сильнейший в конкретный момент и в конкретной точке географического пространства (хотя здесь военно-политическая сила совпала с геополитической логикой), то с Аляской дело обстояло иначе. Никаких видимых политических противоречий, как видимого соперничества держав за данную территорию нет - Аляску продают Америке почти насильно, и покупка эта расценивается американским конгрессом едва ли не как мотовство, бессмысленная растрата государственных средств . Иными словами, продажа (потеря, отдача) Аляски не стала результатом политического соперничества двух государств; она явилась следствием прежде всего неоднородности централизованного и при том предельно растянутого российского пространства власти и технологической недостаточности в отдельных его (удаленных от центра) сегментах.

Вероятно, развитие могло пойти по иному пути, если бы золото было открыто на Аляске на полвека раньше и Аляска сохранилась бы в составе России до времен ГУЛАГа, когда последний стал главным фактором и инструментом принудительной колонизации.

Можно было бы сказать, что морская трансконтинентальная колонизация у русских не увенчалась успехом, если бы существовали бесспорные свидетельства тому, что подобная задача вообще ставилась Хотя в истории России мы находим множество примеров того, что можно было бы назвать геополитическим усилием, попыткой раздвинуть сложившиеся геополитические рамки, прозондировать возможности выхода в новые геополитические ареалы. Одна из таких попыток описана И.А.Гончаровым в известной книге Фрегат Паллада. Геополитическая миссия Паллады оказалась бесплодной - каждый шаг русского фрегата в мировом океане показывал, что это пространство уже стратифицировано и стратифицировано англичанами при помощи специфической технологической структуры трансконтинентальной океанической колониальной империи.

Построение флота, т.е. решение задачи организационно-технической, не могло решить проблему властно-технологическую - создания талассократической (говоря языком традиционной геополитики), лишенной качества территориальной непрерывности техноструктуры, прообраза, традиции, оснований которой в российской истории не было.

Россия, ставшая морской державой (если допустить гипотетически такой вариант), была бы уже другой Россией - не только геополитический ареал, но и само властное пространство неизбежно должно было бы стать качественно иным, и эти радикальные трансформации подвергли бы российскую техноструктуру самым жестоким испытаниям, возможно сравнимым с испытаниями 70-х годов XVI в. или даже с послеоктябрьскими катаклизмами.

Существенно иной по сравнению с Русской Америкой была ситуация Курильских островов. Курилы и прилегающая к ним зона были проблемным с точки зрения естественной геополитики и естественных границ пространством. Геополитически Курильская гряда, во всяком случае южная ее часть, находится в зоне геополитической иррадиации Японии. В то же время территориальные размежевания, относящие Курильскую гряду к России, также не были, с точки зрения естественных границ, искусственными и надуманными. Исторически, однако, сложилось так, что в то время как Россия осуществляла колонизационную экспансию на Восток и, двигаясь от Камчатки на юг, достигла Курильской гряды, Япония (после 1638-1639 гг.), напротив, стала на путь изоляционизма, выезд из страны был запрещен и сурово карался. В силу этого России удалось максимально расширить сферу действия своих технологических, властных структур (и соответственно политического и экономического влияния), не выходя при этом за рубежи естественных геополитических границ (ситуация противоположная Аляске).

Причем, как и в случае с Аляской, отказ от права на Курильские острова (как известно, возвращенные или, если точно следовать терминологии соответствующих дипломатических документов, переданные СССР только по итогам Второй мировой войны) и признание юрисдикции Японии над ними российское (царское) правительство не рассматривало как отказ от исконно русских земель или как нарушение целостности империи, Курилы во второй половине XIX в. рассматривались правительством России как территория, лежащая на пределе геополитических устремлений и возможностей России, и к тому же малоценная в хозяйственном отношении.

Между тем освоение Курил долгое время носило достаточно поверхностный, а порой просто иллюзорный характер . И в советское время освоение островов и структурирование их как пространства власти осуществлялось с большим напряжением. Причем наряду с обычными трудностями, возникавшими у власти с отдаленными регионами (от Чукотки и Камчатки до отдельных островов и островных гряд), здесь проявляется и иной, специфический феномен, присущий зоне несовпадения или конфликта геополитического и технологического начала: ужесточение технологий власти и предельное выявление присущего власти потенциала насилия, столь характерные для восточных и северных окраин, пространства принудительной колонизации, проявляются здесь в максимальной степени.

Ситуация Алеутских островов, Камчатки и Курил - это именно та ситуация, когда недостаточность технологического поля заставляет власть идти не по пути создания достаточно сложно организованных пространств, умножения и наложения друг на друга различных и многообразных механизмов социального контроля, а по пути уничтожения технологического фона, омертвения пространства и депопуляции (уничтожение алеутов, по некоторым данным, на 9/10) . С.М.Соловьев описывает, как в 1752 г. русские в Охотске сначала перебили взбунтовавшихся коряков, а потом решили казнить смертиго всех коряков, объявивших о сочувствии бунтовщикам, потому что за караулом держать было нельзя: их было слишком много, а русских слишком мало . Иными словами, неспособность власти технологически освоить пространство и дисциплинировать местное население вела к осуществлению практик геноцида, которые тем не менее не смогли предотвратить утрату контроля над пространством . Впрочем, примерно в это же время то же самое происходило и в колониях европейских держав.

Из знаковых событий советской эпохи, помогающих понять тип технологической машины, влияние которой распространялось на регион, следует отметить прежде всего депортацию этнических японцев с островов Курильской гряды после Второй мировой войны (350 тыс. с Сахалина и около 17 тыс. человек с Курил, не считая сезонников).

Пример Курильских островов весьма убедительно свидетельствует о том, что локализация и депортация являются двумя составляющими одного технологического механизма: за депортацией этнических японцев последовала достаточно жесткая (особенно для региона, где значительная часть населения работает по вербовке, т.е. временно) локализация. Предельно затруднено было перемещение с острова на остров в пределах Курильской гряды, с Сахалина на Курилы, а также с материка на архипелаг. Для перемещения в зоне островов необходимы были специальные разрешения; жителям запрещено было иметь собственные лодки (рядом - Япония) и т. д. Даже отдельные поселки на одном и том же острове фактически оказались изолированы друг от друга (нет приличных дорог; часто наилучший способ передвижения- поморскому дну, когда вода отступает во время отливов) .

Подобно губернским городам Центральной России, население которых (во всяком случае, в XIX в.) состояло в немалой части из чиновников и их обслуги, население Курильских островов в значительной степени состоит из людей, так или иначе связанных с осуществлением административных-управленческих-властных функций и, в более широком смысле, поддержанием статуса пространства как пространства власти: это военные, пограничники, сотрудники метеостанций, персонал маяков и т.п.

Главным способом, посредством которого власть преодолевала технологическую недостаточность на Севере и Востоке, стало создание здесь системы трудовых лагерей, связанной с понятием ГУЛАГа как ведомства и ГУЛАГа как явления. Не случайно после утверждения российского статуса острова Врангеля, после своеобразной конвертации естественных геополитических водоразделов в границы государственной территории и депортации малочисленной группы американских колонистов (в середине 20-х годов нынешнего века) немедленно последовала организация на острове лагеря, т.е. превращение острова в часть архипелага ГУЛАГ.

Трудно сказать, как сложились бы исторические судьбы русского Дальнего Востока, если бы этот регион продолжал оставаться объектом исключительно (или по преимуществу) морской колонизации (мало чем в этом отношении отличаясь от той же британской Индий или Америки) и основными пунктами, откуда перемещались на Дальний Восток люди и грузы, остались бы Кронштадт и Одесса. Но на протяжении второй половины XIX в. в России расширяется сеть железных дорог, а на рубеже веков у страны хватает ресурсов и воли для сооружения Транссибирской железнодорожной магистрали. И хотя по сей день большая часть грузов доставляется из Европейской России на Дальний Восток морем, Транссибирская магистраль позволила определенным образом сомкнуть пространство власти и в какой-то степени смягчить катастрофические последствия хронической для этих регионов технологической недостаточности.

В свете сказанного понятно отношение автора к рекомендациям о смещении центра тяжести российского пространства с Запада на Восток, переориентации российского общества с атлантической цивилизационной модели на тихоокеанскую и соответствующих стратегических трансформациях - новому наведению мостов, уже не с Западом, не с Атлантикой, а со странами Тихоокеанского бассейна (вплоть до переноса на Восток столицы государства ). С точки зрения технологической российский Восток в значительной степени находится в зоне хронической технологической недостаточности - в пространстве, организованном через центр, импульсы власти достигают этой глубокой периферии весьма ослабленными. Изменить это положение волевым путем (например, перенести столицу за Урал) - невозможно, ибо центростремительная структура российского пространства формировалась веками, в контексте определенного типа колонизации. Более того, сегодня последствия этого типа колонизации возвращаются к нам в виде синдрома деколонизации.

Политические предпосылки обращения современной России к Тихому океану также не представляются достаточно вескими и бесспорными. Помимо того, что демографическое и колонизационное давление Китая, сверхдержавы с миллиардным населением, неизбежно должно реализоваться соответствующим образом в политической сфере, существуют еще и отношения с Японией, на многие годы вперед отягощенные проблемой Курильских островов, а также потенциально взрывоопасная ситуация параллельного существования двух Корей. Наконец, есть реальная структура реального геополитического пространства, сформированного исторически, и эта структура в целом крайне неблагоприятна для реализации любых ориентированных на Восток глобальных проектов.

5. Азиатская граница

Что касается азиатской границы, то мне представляется заслуживающим всяческого внимания подход к этой проблеме специалиста по исторической и политической географии Д.Н.Замятина. Под азиатской границей, пишет он, понимается сравнительно большая барьерная территория, полоса между различными государствами или полугосударственными образованиями, политический режим существования которой хотя и может быть оформлен де-юре соответствующими политическими соглашениями, однако де-факто представляет собой переплетение разнородных, осколочных местных и региональных властных структур; буферность такой территории несомненна... . И далее: Азиатская граница живет естественными географическими рубежами; условная европейская граница их учитывает... .

С течением времени, однако, на азиатской границе происходит уплотнение геополитической среды, и это оплотнение, уплотнение политико-географической границы ведет к постепенному исчезновению ее азиатских составляющих... . Отчасти это связано со своеобразным раздвоением российской границы в Центрально-азиатском регионе. Наряду с укрепленной государственной границей, оставшейся на рубежах бывшего СССР (переставшей формально быть границей России, но, тем не менее, охраняемой российскими пограничниками), появились весьма условные и проницаемые границы России со странами СНГ. И эти постсоветские, расположенные по периметру бывшего СССР, границы сегодня, может быть, даже более азиатские, чем южные границы Российской империи во времена генерала Куропаткина, поскольку они разделяют российскую территорию, и иначе организованное и конкурирующее с нею властное пространство, контролируемое возникшими после распада СССР авторитарными режимами (Таджикистан, Казахстан, Киргизия и т.д.).

Близка сегодня к азиатскому типу границы, -ив то же время весьма специфична - и протяженная граница России с Китаем. Здесь приграничные районы стали, по сути, сферой жесткого экономического и демографического давления на Россию, более того, - зоной скрытой торгово-хозяйственной колонизации, негласно поощряемой политическими кругами нашего великого южного соседа. И это, конечно, нечто иное, чем российско-казахстанская граница. Только новая азиатская граница формируется не направлениями набегов кочевников и легально курсирующих купеческих караванов, как прежняя, традиционная, а в первую очередь направлениями легальной, полулегальной и нелегальной миграции и векторами транзита наркотиков. Поэтому представляется, что тенденция сегодняшнего дня - не уплотнение границы, а скорее своеобразное разрыхление пространства власти, трансгрессия азиатских, условных, внеструктрурных параметров приграничной зоны в направлении властного ядра.

6. Европейская граница

Что касается ситуации с западными границами России, то здесь мы имеем дело не с безмерным растяжением пространства власти, которое при значительной его протяженности и редком населении чрезвычайно сложно освоить технологически, а напротив, с уплотнением, порой и со сжатием этого пространства (аналогично сжатию окружности в точку, свойственному и, более того, характерному для трансформации техноструктуры в катастрофических ситуациях, например, во время голода или эпидемий), т.е. потенциально взрывоопасной ситуацией, овладеть которой, как свидетельствует история, власть в состоянии лишь при помощи избыточного насилия и предельно жестких технологий.

На Западе у России не было естественной геополитической границы, естественных географических рубежей, и не было безграничного свободного пространства, провоцировавшего властную и стихийную народную колонизацию. Соответственно пространство к западу от Смоленска никогда не было зоной, инициируемой властью, зачастую принудительной колонизации. И структура пространства на Западе формировалась, очевидно, не столько в процессе колонизации, сколько в процессе многовекового противостояния (т.е. в конечном счете взаимодействия) с сильными западными соседями.

Д.Н.Замятин, вероятно, вполне справедливо говорит о типе европейской границы - жестко структурированной и в известной степени абстрагированной от конкретной территории . Замечу, однако, что к вопросу о связи границы с конфигурацией конкретной территории и, в конечном счете, о естественности рубежей следует подходить исторически. Французский историк Фернан Бродель проницательно замечает, что всякая административная, а тем более государственная граница, будучи однажды проведена, имеет тенденцию сохраняться, увековечиваться (т. е., иными, не броделевскими словами, - до известной степени становится естественной). Более того, пишет Бродель, - история тяготеет к закреплению границ, которые словно превращаются в природные складки местности, неотъемлемо принадлежащие ландшафту и нелегко поддающиеся перемещению .

И в новейшей истории перемещение границы между государствами - это чаще не какой-то непредсказуемый и тем более произвольный сдвиг государственной границы, а маятникообразное колебание между двумя-тремя уже избранными и маркированными историей рубежами, зависящее в основном от соотношения сил между акторами, борющимися на политической / геополитической сцене.

Вместе с тем на Западе существовали отчетливые этнические и цивилизационные границы. Если, как писал еще Ключевский, русские границы на востоке не отличались резкой определенностью или замкнутостью: во многих местах они были открыты; притом за этими границами не лежали плотные политические общества, которые бы своей плотностью сдержали дальнейшее распространение русской территории, то на западе все было по-иному - продвижение России на запад постоянно наталкивалось на сопротивление достаточно плотное. Запад не мог быть колонизован как Восток от центра до океана, Атлантический океан находится вне пределов досягаемости, и тип пространства к западу от Смоленска, а затем к западу от Буга был иным, нежели бескрайние пространства на востоке, юге и тем более на севере .

Историк А.И.Яковлев, исследовавший феномен бегства холопов и крестьян в XVII в., показал, что технологический механизм, обеспечивавший локализацию зависимых людей и их возврат владельцам, работал по-разному в случаях, когда технологическая машина сталкивалась с побегами на Север, Восток и даже Юг, и тогда, когда речь шла о побегах на Запад. В последнем случае беглец, преодолев незначительное расстояние, пересекал государственную границу и ускользал из-под власти Московского государства. Побеги в северном, восточном или южном направлении имели частно-правовой характер, и вмешательство государственных органов происходило здесь обычно по инициативе заинтересованных лиц и при участии их самих. На западной же границе (скажем, на рубеже Польско-Литовского государства) ловля беглых холопов входила в ведение местных воевод и подчиненной им низшей администрации. Здесь борьба с побегами носила несравненно более жестокий характер . Достаточно вялое участие правительства в спорах из-за холопов и весьма умеренная заинтересованность в справедливом разборе конфликтов в этих случаях сменяются крайней заинтересованностью. Побеги на Запад рассматриваются не только как антигосударственные акты, подрывающие людские ресурсы государства; бегство кабальных людей на Запад или, что также было делом обычным, бегство и возвращение к прежнему владельцу (сопас) порождают у власти подозрения в шпионстве (лазутчестве): выясняется, кто их к побегу подговаривал, кто за рубеж проводил, есть ли у беглых родственники в приграничных городах, не было ли у них какого письма или словесного приказа, какие вести за рубежом сказывал и т.д. Пытка на дыбе (в лучшем случае - допрос у пытки), жжение, кнут, ссылка в Сибирь на жительство, а порой и виселица становятся способом воздействия на холопов, нарушивших жесткие правила зоны предельной технологической плотности . Сохранились челобитные помещиков, которые, видимо, опасаясь казни или ссылки своих беглых (и пойманных властями) людей, просили возвращенных из-за рубежа их людей, давши свое государево наказание, отдать им.

Примечательно, что примерно в это же время на так называемой засечной черте, на линии укреплений, выстроенных на пути набегов крымских и ногайских татар, т.е. на южных рубежах Руси, воеводам разрешают фактически, а в некоторых случаях и юридически, записывать в службу беглых крестьян , легитимируя совершенно иную, очевидно, куда менее жесткую, технологическую матрицу.

Поскольку естественная граница отсутствует и разграничение может осуществляться лишь по приблизительным контурам расселения этносов, власть заинтересована в осуществлении своего рода этнической трансформации, реальной или фиктивной; русификация Польши и Прибалтики в этих условиях была почти неизбежным методом воспроизводства и самосохранения власти. Не забудем назвать в числе технологий, присущих обширному сегменту пространства власти между центром и западной границей, и так называемую черту оседлости.

Возведение новой столицы - Петербурга - в пространстве буферной геополитической зоны также вынудило власть ужесточить способы технологического контроля. Проведение границы на Западе было осуществлено после войн и потрясений петровской эпохи по тому же принципу, что на Юге: границей стала линия побережья международного моря (в одном случае - Черного, в другом - Балтийского).

К числу типичных для зоны пространства к западу от Смоленска технологических операций следует отнести депортации еврейского населения из западных земель России вскоре после начала Первой мировой войны: российская военная администрация в 1915 г. очищает зону боевых действий на Западном фронте от еврейского населения (эта акция порождает множество проблем внутреннего и внешнего порядка и неоднократно обсуждается на заседаниях Совета министров ). Хотя здесь вместо депортаций, целью которых является изменение зоны постоянной локализации тех или иных этнических групп, имеет место своего рода ситуационная депортация.

Нечто подобное происходило здесь и в канун Второй мировой войны. Так, можно вспомнить стремление власти отодвинуть государственную границу от Ленинграда в 1939 г., приведшее к военному конфликту с Финляндией, и соответствующую жесткую стратификацию новообретенной приграничной зоны, а также выселение из Ленинграда представителей национальных меньшинств -китайцев, финнов и т.д. в 30-е годы.

Что касается Прибалтики, правобережной Украины и Белоруссии, Бессарабии, то после Брестского мира власть рассматривала эти утраченные ею в годы постреволюционного кризиса государственности территории как объект потенциальной реконкисты и восстановления разорванного и утраченного властного пространства. Последнее и произошло в конце 30-х годов, после включения Латвии, Эстонии и Литвы, а также правобережной Украины и правобережной Белоруссии в состав СССР: эти территории были поглощены советской тоталитарной техноструктурой и стали пространством, в полной мере подверженным действию типичных для подобной техноструктуры макротехнологий, предполагающих террор, депортации, ГУЛАГ и иные практики, направленные на недопущение нового маятниковообразного сдвига границ в глубь империи.

Иными словами, пространства между исторически сложившимся центром России и западной границей, т.е. зона, где Россия соприкасалась с Европой, пространства не колонизации, а геополитического противоборства, страдали скорее от технологической избыточности. И любое обострение геополитического противоборства, любая вспышка политических и тем более военных конфликтов была чревата конвертацией этой избыточности в прямое насилие.

7. Жесткость или взаимодействие? Граница как стена

Неизбежный вопрос: дегенерация пространства власти начинается из центра, с кризиса структуры, и этот кризис Центра иррадирует на окраины, делая рыхлой и беззащитной созданную усилием Центра и структурированную им периферию? Или он начинается с краев пространства и подобно эпидемии движется в направлении властного ядра? И деградация, отмирание, омертвение краев пространства власти служит проявлением общего кризиса организации пространства? Или - не организации пространства, а в более широком смысле слова, - кризиса власти, государственной структуры? Или все же источник проблемы - в разрушительном влиянии пограничных, иначе организованных структур власти?

Но если источник зла - влияния извне, то их следует максимально ограничить. И прибегнуть к созданию границы типа стены.

Стена - это предельное проявление жесткой, непроходимой, исключающей взаимовлияние двух соседних техноструктур границы, попытка тотального и категоричного пресечения взаимодействия пограничных пространств власти. И в этой жесткости и категоричности - утопичность подобных политико-технологических проектов.

В основе утопий этого рода (назовем их утопиями изоляции) лежит ощущение технологической недостаточности, своего рода комплекс, идея фикс - используя ограничивающий (или отграничивающий) технологический механизм, обрести ощущение незыблемости статус-кво.

Когда речь идет о границе типа стены прежде всего вспоминаются, конечно, прообраз и историческая предшественница всех подобных границ - Великая китайская стена и ее самый знаменитый современный аналог - стена Берлинская.

Возведению Великой китайской стены посвящена известная притча Франца Кафки. Смысл ее неоднозначен; одна из наиболее впечатляющих ее интерпретаций, данная философом В.А.Подорогой, сводится к тому, что власть создавала не стену - она создавала бреши в ней, позволяющие сохранить ощущение внешней угрозы и тем самым обеспечить самовоспроизводство и консолидацию империи . Это оригинальная версия, но, очевидно, никак не единственно возможная, и здесь нет возможности останавливаться на иных, также небезынтересных интерпретациях феномена Стены . Эти трактовки, впрочем, касаются глобальных проблем бытия власти и далеко выходят за рамки заданной в данном очерке проблемы типологии границы.

Акцентируем лишь один аспект ситуации: двойное назначение приграничных конструктов власти типа стены. Приведем примечательное высказывание О.Латтимора о причинах сооружения Великой китайской стены, на которое ссылается и с которым, в сущности, солидаризируется в своей книге Постижение истории А.Тойнби: ...Граница империи... фактически имеет двойное назначение. Она служит не только для того, чтобы преграждать путь соседям, но и для того, чтобы не выпускать своих жителей за пределы страны... Считалось необходимым ограничить деятельность китайцев по ту сторону Великой стены... чтобы не утрачивалась их связь с государством. Сельское хозяйство или торговля, которыми они занимались за пределами Великой стены, шли более на пользу варварам, чем китайскому обществу. Они как бы соскальзывали с китайской орбиты... Китайцы, покинувшие китайскую орбиту и приспособившиеся к некитайскому экономическому и социальному порядку, либо подчинялись варварским правителям, либо сами начинали практиковать варварские формы правления, ослабляя тем самым Китай .

Любопытно сопоставить вышеприведенное высказывание с впечатлениями и размышлениями человека, подвизающегося совершенно в другой области, но также не лишенного философичности и проницательности, а именно писателя Андрея Битова. В эссе Берлинское небо он так описывал свои впечатления от пребывания в Западном Берлине (тогда еще окруженном бетонной стеной): Вас постигает счастливая измученность пространственного воображения: где вы? внутри или снаружи? освобождены или заточены? что это - тюрьма или крепость? озеро или остров? Берлинская перверсия... Когда Западный Берлин в одночасье обнесли забором и колючей проволокой, кто от кого отгородился - мы от них или они от нас? Как сказано у Фомы, пока не станет внешнее внутренним, а внутренне внешним, пока мужчина не станет женщиной, а женщина мужчиной и т.д., никто из вас не войдет в Царствие Небесное .

Иными словами, констатируется та же функциональная амбивалентность, двойственность конструкта, о которой говорит и Латтимор, ибо и здесь ...внутреннее становится внешним: не они, а мы обнесены забором от нас же .

Таким образом, граница-стена не только и, может быть, не столько ограждает территорию от вторжения извне, сколько ограничивает и придает форму коллективному этническому, политическому и социальному телу, служит гарантией непрерывности и неразрывности связи подданных с государством, с властью. Это своего рода механизм стратификации. Граница-стена не столько фиксирует геополитическое пространство и предотвращает попытки сузить это пространство извне, сколько служит оболочкой, скорлупой властной техноструктуры.

Более того, граница-стена не может не иррадиировать в ограниченное ею пространство власти, которое, в свою очередь, трансформируется и становится все более и более пристенным, в предельном случае превращаясь в дополнение к собственной границе.

Конструкты типа стены своеобразно проявляют определенные техноструктуры и определенный менталитет. Это менталитет закрытого пространства, пространства, которое не простирается, а натыкается на искусственные пределы, установленные властью в соответствии с ее представлениями о собственной природе и присущим ей гипертрофированным самомнением. Это особенно хорошо осознается при сравнении Китая с Россией. Россия, в отличие от Китая, была страной колонизующейся, т.е. развивающейся вовне. Спасение от набегов варваров, во всяком случае в послемонгольский период, виделось прежде всего в усилении военной мощи; ограждение и прикрепление населения в пространстве власти достигалось посредством жестких локализующих технологий, не связанных с формализацией и фиксацией ареала потенциальной экспансии власти. В конкретной геополитической ситуации России в недрах власти не могла зародиться склонность к пространственному самоограничению - власть осмысливала пространство своего воспроизводства как лишенное пределов, бесконечное.

Это различие, кстати, имеет далеко идущие последствия и, в частности, должно быть учитываемо теми, кто призывал и призывает Россию и российских реформаторов ориентироваться на так называемую китайскую модель.

Россия, во всяком случае с XVI-XVII вв., не была заинтересована в ограничении ареала колонизации. Поэтому она шла по пути не столько формальной фиксации пространства власти, сколько маркировки завоеванного пространства при помощи динамичной системы кордонов и крепостей и при опоре на эти системы обеспечивала постоянное расширение своей территории.

Так было на азиатском клине, т.е. в маловодных и безлесных степях, географически составляющих своего рода продолжение степей Центральной Азии, соединенных с ними широкими воротами между Уральским хребтом и Каспийским морем и простирающихся из-за Урала постепенно суживающейся полосой по направлению к западу, мимо Каспийского, Азовского и Черного морей. Здесь была возведена знаменитая Оренбургская линия, протянувшаяся на 1100 верст по среднему и верхнему Яику, Ую и Тоболу; уже к середине XVIII в. здесь было построено 23 крепости, главными из которых были Орская, Троицкая и Петропавловская.

Сходным образом, оставляя на векторах своего движения на юг укрепленные кордоны и крепости (Кизляр, Моздок, Владикавказ, Грозная) с сильными воинскими гарнизонами и создавая тем самым предпосылки для дальнейшего продвижения, действовала Россия в XVII-XIX вв. на Кавказе.

Правда, ранее, еще в Х - начале XI в., во времена князя Владимира, существовала фортификационная защитная линия (нечто вроде сплошного деревянного частокола) на южных границах Киевской Руси . А значительно позднее была возведена знаменитая засечная черта, или, точнее, сплошная линия засечных черт, укреплений, сооруженных на путях вторжений крымских и ногайских татар . Но при всем внешнем сходстве и засечная черта, и защитная линия князя Владимира не были сооружением типа Китайской стены; они не были конструктами власти, призванными контролировать население внутри себя, хотя и представляли собой весьма незаурядные фортификационные сооружения. Засечная черта, скорее, представляла собой пограничную зону типа Дона.

Некоторые идеи, отдаленно напоминающие конструктивное мышление китайских императоров, появляются в последнее время в России, правда, в формах, лишенных китайской амбивалентности и изощренности. Так, с середины 1990-х годов некоторые наши политики державно-патриотической ориентации и, более того, с некоторых пор - ориентации достаточно либеральной, осознавшие (кто раньше, кто позже) несостоятельность ставки на военную победу в чеченском конфликте, призывают обнести Чечню забором или, если смотреть реально, отделить Чечню (как минимум, горную часть ее) и создать непроходимую государственную границу между ней и Россией. Что заставляет вспомнить не только Великую Китайскую, но и Берлинскую стену, это железобетонное порождение холодной войны.

У А.Тойнби есть очень важное понятие - напряжение границы. Он отмечает, что варвары, которые смели границы, отделяющие их от цивилизованного мира, оказались перед новым, совершенно неведомым им кругом проблем и испытывали замешательство. Причина деморализации варвара-победителя, - замечает Тойнби, - кроется во внезапном освобождении его от напряжения границы, к чему победитель оказывается психически и морально не готовым . Но напряжение границы - это фактор существования не только варварского пространства власти по ту сторону границы-стены, но и пространства власти, структурированного империей по эту сторону. Наличие внешней угрозы, фиксируемое стеной, обеспечивает поддержание необходимого напряжения и жизнеспособность пространства власти как такового.

При такой интерпретации становится очевидным не формальное, а сущностное сходство Великой Китайской стены и Берлинской стены. Берлинская стена -такое же средство создать напряжение границы внутри пространства власти, как и три тысячи лет назад . То же самое, наверное, можно сказать и о жесткой, непроходимой корейско-корейской границе по 38-й параллели.

На этих, разделенных в истории тысячелетиями примерах видно, как некий жестко маркирующий границу конструкт, на первый, поверхностный взгляд, кажущийся чисто фортификационным, военно-техническим сооружением, обретает свой подлинный смысл лишь в контексте технологических, т.е. властных, отношений, оказываясь одним из обнаружений власти, и как он, созданный властным пространством, в свою очередь влияет на породившее его властное пространство.

Между тем отсутствие приграничного взаимодействия приводит к накоплению кинетической энергии (или к избыточному напряжению), которая прорывается лавинообразно (объединение Германии). Взаимодействие же в известном смысле нейтрализует эти энергии, уравнивая разность потенциалов.

Сегодня граница-стена - признак изгойства того, кто выступает инициатором ее возведения или сторонником ее сохранения. Уже не великие империи отгораживаются от варваров, а слабые от сильных или от еще более слабых (настолько слабых, что им нечего терять, что, как это ни парадоксально, и делает их в каком-то смысле сильными). Наконец, граница-стена задает жесткий вектор трансформации пространства власти - а именно, по образу и подобию страны-границы., т.е. государства, вся внутренняя структура которого организована по типу пограничного, технологически перенасыщенного и беременного насилием пространства.

На рубеже XX и XXI вв. Россия столкнулась с феноменом тотальной уязвимости своих границ и, возможно, необратимой трансформацией (часто - дегенерацией) приграничного буферного пространства. Сегодня мы констатируем ряд негативных процессов: 1) своего рода обазиатчивание границ и пространства в целом, даже в весьма отдаленных от Средней Азии сегментах (скажем, на Дальнем Востоке); 2) деколонизацию Севера и своеобразное провисание, неподкрепленность северной границы примыкающим пространством власти; 3) очевидную необходимость и в то же время полную неопределенность путей трансформации западной границы.

Дегенерация границы - это следствие и одновременно стимулятор разрыхления сверхцентрализованного пространства власти. Это разрыхление означает ослабление и разрушение системы технологий, созданной властной колонизацией, проявление потенциальной и реальной технологической недостаточности, с одной стороны, и эрозии зон технологической избыточности - с другой. И все это - при отсутствии новых технологий, адекватных демократическому гражданскому обществу.

Очевидно, рецепты ужесточения техноструктуры приграничных зон в исторической перспективе неффективны, хотя, разумеется, подобная констатация не отрицает необходимости наведения порядка в приграничных зонах, т.е. прежде всего борьбы с криминалитетом и коррупцией.

Реальным противовесом деградации границ, опоясывающих пространство, сформированное властной, правительственной колонизацией, может быть только становление гражданского общества, развитие и укрепление присущих ему гражданских технологических и дисциплинарных структур.

Текст подготовлен в рамках исследовательского проекта Российское пространство власти: генезис, параметры, структура, осуществляемого при поддержке Российского гуманитарного научного фонда.

Сергей Алексеевич Королев - доктор философских наук, ведущий научный сотрудник Института философии РАН